Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл

Гарри и я провели большую часть ночи, сидя на палубе и глядя на тысячи городских огней.

С восходом солнца мы переместились к началу Уолл-стрит и у пирса пришвартовали наше старое судно за форштевень и корму. Но эта швартовка развязала узы матросов, в среде которых существует принцип, гласящий, что если судно уже пришвартовалось к причалу, то они становятся свободны. Поэтому в спешке и с криками они помчались на берег, сопровождаемые шумной толпой из эмигрантов, друзья которых, подёнщики и горничные, уже готовы были заключить их в объятия.

А в тихой благодарности за конец путешествия, почти одинаково чуждого по духу нам обоим и горького для одного из нас, Гарри и я сидели на поклаже на баке. И теперь судно, которое мы ненавидели, в наших глазах, медленно разглядывающих каждую старую знакомую дощечку, стало прекрасным, и всё из-за того, что сцена страдания стала сценой радости, поскольку само страдание прошло, а тихие воспоминания о трудностях, которые закончились, более сладки, чем сладость от настоящего.

Глава LXI

Редберн и Гарри, плечом к плечу, в гавани

Там мы и сидели в том покрытом дёгтем старом логове, единственные обитатели пустого старого судна, если не считать помощника капитана и крыс.

Наконец Гарри подошёл к багажу и достал оттуда несколько шиллингов, предложив сойти на берег и вернуться с ужином, чтобы съесть его затем на баке. Из тех немногочисленных продуктов, что продавались в мелких лавках вдоль причалов, чтобы нам стало веселей, мы купили несколько пирогов, несколько пончиков и бутылку имбирного пива. Что касается нас, то для наших ртов, ставших совсем солёными и сморщенными от постоянного аромата солёной говядины, пироги и пончики показались весьма восхитительными. А что касается имбирного пива, то – почему нет? – это пиво было божественным! С тех пор я почитаю имбирное пиво.

Мы отстояли последнюю вахту той ночью и пребывали в восхитительной уверенности, отбрасывающей всякие сомнения, что, как королевские подданные, мы были хозяевами ночных часов, и даже крик «Мёртвых на палубу!» больше не потревожит нас.

«Всю ночь здесь! Подумай об этом, Гарри, друг мой!»

«Да, Веллингборо, ты теперь можешь постоянно не давать мне спать, считая, что я уже могу спать, сколько захочется».

Мы проснулись весёлыми и свежими и затем, прежде почистившись, подготовились к высадке на берег.

«Я никогда не сведу эти проклятые остатки смолы с пальцев, – вскричал Гарри, с трудом протирая их небольшим клочком пакли, смоченной в густой пене. – Нет! Они не сойдут, и жизнь моя пропала. Посмотри на мою руку ещё раз, Веллингборо!»

Вид действительно был печальный. Каждый его ноготь, как и мой, был густо окрашен в красновато-коричневый цвет, выглядя, как частица прекрасного черепахового панциря.

«Неважно, Гарри, – сказал я, – ты знаешь, что восточные леди погружают кончики своих пальцев в некую золотую краску».

«И во имя Плутона, – вскричал Гарри, – я погружу их до подмышек в золото, как ты советуешь. Но неважно, мой мальчик, я поклянусь, что только что вернулся из Персии».

Мы уже оделись в наши лучшие платья и сошли на берег, и я сразу привёл Гарри к вывеске «Индюк» на Фултон-стрит, содержавшемся неким Суини, месту, известному дешёвым чаем «сучон» и солидными гречневыми пирогами.

«Ну, господа, что будете кушать?» – сказал официант, когда мы сами уселись за стол.

«Господа! – зашептал мне Гарри. – Господа! – слышишь его?! Я скажу теперь, Редберн, что к нам так не обращались на борту старого „Горца“. Слава Богу, я снова начинаю чувствовать свою планку. – Кофе и горячие роллы, – добавил он вслух, скрестив ноги как лорд, – и, приятель, как вернётесь – принесите нам стейк из оленины».

«Не держим, господа».

«Ветчина и яйца», – предложил я, рот которого орошало воспоминание о том конкретном блюде, которое я вкушал прежде под вывеской «Индюка». Поэтому появились ветчина и яйца, и королевский кофе, и имперский тост.

А масло, масло!

«Гарри, ты когда-нибудь прежде пробовал такое масло?»

«Ни слова больше, – сказал Гарри, намазывая десятый тост. – Я пытаюсь вернуть молочника и остаться внутри благословенного вкуса этого масла настолько же долго, насколько смогу прожить».

У нас был такой завтрак, который нам никогда не забыть, мы пышно оплатили наш счёт и выплыли на улицу, как два прекрасных галеона с золотом, связывавших Акапулько со старой Испанией.

«Теперь, – сказал Гарри, – веди, и давай посмотрим чтонибудь в ваших Соединённых Штатах. Я готов шагать от Мэна до Флориды, перейти вброд Великие озёра и перескочить реку Огайо, если она окажется на пути. Вот, возьми меня за руку – веди».

Таково было удивительное изменение, которое теперь произошло с ним. Оно напомнило мне то его поведение, когда мы отправились в Лондон из-под вывески «Золотого Якоря» в Ливерпуле.

Он был, действительно, в самом прекрасном расположении духа, которому я не мог не поразиться, рассматривая впадины в его карманах, и ещё потому, что он был иностранцем на этой земле.

К полудню он выбрал себе пансион, частное предприятие, где не взимали много за проживание и где счета от хозяйки мясной лавки не были очень большими.

Здесь, наконец, я оставил его, для того чтобы он забрал свой багаж с судна, а сам вернулся в город, чтобы повидать моего старого друга г-на Джонса и узнать, что произошло за время моего отсутствия.

Одной рукой г-н Джонс весьма сердечно тряс мою руку, а другой подал мне несколько писем, которые я нетерпеливо проглотил. Их содержание вынуждало меня отправиться домой, и я сразу же начал искать Гарри, чтобы сообщить ему об этом.

Странно, но моё отсутствие в течение всего лишь нескольких часов, во время которых Гарри, предоставленный самому себе, разглядывал иностранные улицы и иностранные лица, заметно повлияло на его самообладание. Он был существом внезапных импульсов. Чужие улицы, ему теперь, казалось, напомнили о его одиночестве, и я заметил его весьма печальный взгляд и его правую руку, что-то ищущую в кармане.

«Куда мне пойти пообедать в этот день недели? – медленно произнёс он. – Что скажешь, Веллингборо?»

И когда я сказал ему, что на следующий день должен буду его оставить, то он посмотрел довольно уныло. Но я подбодрил его настолько, насколько у меня это вышло, хоть и сам я нуждался в небольшой поддержке, даже учитывая, что я возвращался домой. Но хватит об этом.

В то время у меня в городе был знакомый молодой человек, старше меня по возрасту, по фамилии Гудвелл, добродушный малый, который в последнее время работал клерком в большом экспедиторском доме на Южной улице, и мне пришло в голову, что ему будет несложно оказать поддержку Гарри и найти ему место. Поэтому я упомянул про него моему товарищу, и мы нашли Гудвелла.

Я видел, что он был впечатлён солидной внешностью моего друга, и, пользуясь случаем, конфиденциально и искренне пообещал приложить ради него все усилия, хотя времена, как он сказал, были довольно унылые.

Тем же вечером Гудвелл, Гарри и я гуляли по улицам, по трое в ряд: Гудвелл, свободно тратящий свои деньги в устричных салонах, Гарри, полный намёков на лондонские клубы, и я, вносящий свой вклад в общее веселье.

Следующим утром мы продолжили заниматься делами.

Сейчас я не ожидал получить большое жалование от судна, чтобы удалиться для жизни на доходы от моего первого путешествия, но тем не менее полагал, что доллар или два могли бы появиться. Ведь доллары – это ценность, и не стоит их упускать, когда их должны выдать. Поэтому на второе утро после нашего прибытия, которое было выделено для расчётов с командой, Гарри и я вместе с остальными появились на борту судна. Нам сказали пройти в каюту, и я снова, более чем четыре месяца спустя, оказался в окружении красного дерева и клёна. В роскошном кресле, за блестящим инкрустированным столом сидел капитан Риг, вырядившийся в свою